ТОМАСУ ДЖЕФФЕРСОНУ ХОГГУ
Линколънс-инн-Филдз,
28 апреля 1811
Я сейчас у Гроува. Не знаю, где я сейчас и где я буду. Будущее, настоящее, прошедшее — все в каком-то тумане, и кажется, будто я начинаю жизнь сначала и при недобрых предзнаменованиях. — Но нет, чепуха. Моя бедная маленькая приятельница 1 была больна, позавчера вечером ее сестра послала за мной. Она лежала на кушетке, бледная. — Отец ее, как ни странно, учтив со мною, а сестра — даже слишком; она начала говорить о lamour , я стал философствовать, а младшая сказала, что не может вынести разговоров — так сильно у нее болит голова. Затем сестра ушла, а я просидел с ней до половины первого. У отца ее внизу было много гостей, он звал и меня. Но я отказался. Да! Гнусная гадина будет раздавлена. Если в вашем театре еще нет ковров, тогда ковровые дорожки кремлевские вы сможете найти здесь. Харриет станет одним из ее сокрушителей; старшая — тоже, если ее несколько приручить. Обе они очень умны, а младшая (моя приятельница) очень мила. Вчера ей стало лучше, сегодня отец заставил ее вернуться в Клэпем, куда я ее отвез и сейчас возвратился. Стоит нам расстаться, как моя ненависть к христианству вспыхивает с неодолимой силой — отчего это? Чувство ли говорит во мне? Или страсть? Я охотно убедил бы себя, что ни то, ни другое; охотно убедил бы себя, что все хорошее, все светлое гибнет под его властью и что я должен неустанно с ним бороться. А ты говоришь, что миллионы дурных людей необходимы для существования немногих, наделенных высокими достоинствами. Но разве это не деспотизм добродетели, противоречащий самой природе добра? Разве это не похоже на азиатского деспота, который опустошает страну, чтобы населить свой сераль? Или на акулу, которая поглощает миллионы рыб, лишь бы жить самой? Я часто говорил, что твоя теология вызывает у меня сомнения, а если из нее следует и такое утверждение, тогда я не просто сомневаюсь, но надеюсь, что мои сомнения имеют под собой твердое основание.